Неточные совпадения
Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать
позором и разлукой
с сыном».
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе
с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие,
позор, неверность!!»
С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая
позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и
с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
—
Позор и срам! — отвечал полковник. — Одного боишься, — это встречаться
с Русскими за границей. Этот высокий господин побранился
с доктором, наговорил ему дерзости за то, что тот его не так лечит, и замахнулся палкой. Срам просто!
«И стыд и
позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд — всё спасается смертью. Умереть — и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня».
С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца
с левой руки, живо
с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
И те, которые отправились
с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили головы, все сгибли — кто положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши
позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила.
Да скажи же мне наконец, — проговорил он, почти в исступлении, — как этакой
позор и такая низость в тебе рядом
с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются?
— Однако ж это
позор: я не поддамся! — твердил он, стараясь ознакомиться
с этими призраками, как и трус силится, сквозь зажмуренные веки, взглянуть на призраки и чувствует только холод у сердца и слабость в руках и ногах.
Ты на него
с благоговеньем
Возводишь ослепленный взор,
Его лелеешь
с умиленьем —
Тебе приятен твой
позор,
Ты им, в безумном упоенье,
Как целомудрием горда —
Ты прелесть нежную стыда
В своем утратила паденье…
Он сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал,
с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую
позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой
позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось
с Ельниным?
Какое мщение? Бежать к бабушке, схватить ее и привести сюда,
с толпой людей,
с фонарями, осветить
позор и сказать: «Вот змея, которую вы двадцать три года грели на груди!..»
— Это-то и возродило меня к новой жизни. Я дал себе слово переделать себя, переломить жизнь, заслужить перед собой и перед нею, и — вот у нас чем кончилось! Кончилось тем, что мы
с вами ездили здесь на рулетки, играли в банк; я не выдержал перед наследством, обрадовался карьере, всем этим людям, рысакам… я мучил Лизу —
позор!
И вот, у Дергачева,
с первого почти столкновения не выдержал: ничего не выдал, конечно, но болтал непозволительно; вышел
позор.
— Нет, слушай дальше… Предположим, что случилось то же
с дочерью. Что теперь происходит?.. Сыну родители простят даже в том случае, если он не женится на матери своего ребенка, а просто выбросит ей какое-нибудь обеспечение. Совсем другое дело дочь
с ее ребенком… На нее обрушивается все: гнев семьи, презрение общества. То, что для сына является только неприятностью, для дочери вечный
позор… Разве это справедливо?
Вернувшись из клуба домой, Привалов не спал целую ночь, переживая страшные муки обманутого человека… Неужели его Зося, на которую он молился, сделается его
позором?.. Он, несмотря на все семейные дрязги, всегда относился к ней
с полной доверенностью. И теперь, чтобы спуститься до ревности, ему нужно было пережить страшное душевное потрясение. Раньше он мог смело смотреть в глаза всем: его семейная жизнь касалась только его одного, а теперь…
Это несмываемый
позор, о котором
с содроганием будут вспоминать будущие поколения наряду
с воспоминанием о героических подвигах русской армии, о самоотверженной деятельности наших общественных организаций.
Да, именно преувеличить тот стыд и
позор,
с которым были ею предложены деньги.
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня
позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой
позор,
с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От
позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как от
позора, при мысли пойти к отцу и совершить
с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это место.
Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем
позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять
с своей груди, «
с того места груди»
позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
— Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший
с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади
позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все больше и больше, стали веровать в истину его показаний и очень начали посещать меня и расспрашивать
с большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение праведного и
позор его.
За месяц до катастрофы подсудимому были вверены для отсылки по почте три тысячи рублей госпожою Верховцевой, но вопрос: справедливо ли, что были вверены
с таким
позором и
с таким унижением, как провозглашено было давеча?
И Алеша
с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании
с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного
позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Невозможно даже представить себе всего
позора и нравственного падения,
с которыми способен ужиться ревнивец безо всяких угрызений совести.
— Но не в таком же деле, не
с таким же
позором, не
с таким же ужасом! — сказал Алеша.
— Это так, это именно так, — восклицал во внезапном возбуждении Алеша, — брат именно восклицал мне тогда, что половину, половину
позора (он несколько раз выговорил: половину!) он мог бы сейчас снять
с себя, но что до того несчастен слабостью своего характера, что этого не сделает… знает заранее, что этого не может и не в силах сделать!
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович,
с которым я еще всего только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, —
позор!
И вдруг ничего нет!.. Нет прежде всего любимого человека. И другого полюбить нет сил. Все кончено. Радужный туман светлого утра сгустился в темную грозовую тучу. А любимый человек несет
с собой
позор и разорение. О, он никогда не узнает ничего и не должен знать, потому что недостоин этого! Есть святые чувства, которых не должна касаться чужая рука.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да и неудобно (разве при такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно как и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то ни стало выставить на
позор грязные пятна русской жизни.
— Я хотела от вас узнать, — твердо и раздельно произнесла она, — по какому праву вы вмешиваетесь в его чувства ко мне? По какому праву вы осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно ему и мне, что вы его любите, после того, как сами же его кинули и от него
с такою обидой и…
позором убежали?
Знайте, что есть такой предел
позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и
с которого начинает ощущать в самом
позоре своем громадное наслаждение…
Страшное это было дело, когда оба конца, Туляцкий и Хохлацкий, сбежались смотреть на даровой
позор невесты
с провинкой.
Как на грех, снег перестал идти, и в белом сиянии показался молодой месяц. Теперь весь
позор гущинского двора был на виду, а замываньем только размазали по ним деготь. Крикнувший голос принадлежал поденщице Марьке, которая возвращалась
с фабрики во главе остальной отпетой команды. Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели комья свежего снега.
Груздев отнесся к постигшему Самосадку
позору с большим азартом, хотя у самого уже начинался жар. Этот сильный человек вдруг ослабел, и только стоило ему закрыть глаза, как сейчас же начинался бред. Петр Елисеич сидел около его кровати до полночи. Убедившись, что Груздев забылся, он хотел выйти.
Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его
с собою, — и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе
позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший
позор заключается для нее в этом браке, именно в связи
с этими подлыми людьми,
с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Прасковья Семеновна, дочь кассельской немки,
с раннего детства осталась круглой сиротой и была счастлива, по крайней мере, тем, что не видела
позора матери.
— Ваш Назанский — противный! —
с озлоблением, сдержанным низким голосом сказала Шурочка. — Если бы от меня зависело, я бы этаких людей стреляла, как бешеных собак. Такие офицеры —
позор для полка, мерзость!
— Какой
позор, какой
позор! — шептал подпоручик, не двигаясь
с места. — Дойти до того, что тебя едва терпят, когда ты приходишь… Нет, довольно. Теперь я уж твердо знаю, что довольно!
Если же присовокупить к этому,
с одной стороны, ожидаемые впереди почести, начальственную признательность и, главное, репутацию отлично хитрого чиновника, в случае удачного ловления, и,
с другой стороны,
позор и поношение, репутацию «мямли» и «колпака», в случае ловления неудачного, то без труда сделаются понятными те бурные чувства, которых театром становится сердце мало-мальски самолюбивого следователя.
Санин вспомнил также, как он потом — о,
позор! — отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном: поскорей уехать в Париж, в Париж; как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу — и любезничал
с Дöнгофом, на пальце которого он заметил точно такое же железное кольцо, какое дала ему Марья Николаевна!!!
Та
с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее и на самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочий столик, разбил его и вышел, едва живой от
позора.
— Друг мой, я сказал уже, что мне ничего не жаль, ma carrière est finie. [Мой жизненный путь закончен (фр.).]
С того часа в Скворешниках, как она простилась со мною, мне не жаль моей жизни… но
позор,
позор, que dira-t-elle, [что скажет она (фр.).] если узнает?
«Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным
позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват человек в фантазиях сумасшедшей женщины,
с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё время выговорил!
Он
позора не находит уйти от меня
с барьера!
Только теперь, когда постепенно вернулось к ней застланное сном сознание, она глубоко охватила умом весь ужас и
позор прошедшей ночи. Она вспомнила помощника капитана, потом юнгу, потом опять помощника капитана. Вспомнила, как грубо,
с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося человека выпроваживал ее этот красавец грек из своей каюты. И это воспоминание было тяжелей всего.
Если тебя изнасиловал какой-нибудь негодяй, — господи, что не возможно в нашей современной жизни! — я взял бы тебя, положил твою голову себе на грудь, вот как я делаю сейчас, и сказал бы: «Милое мое, обиженное, бедное дитя, вот я жалею тебя как муж, как брат, как единственный друг и смываю
с твоего сердца
позор моим поцелуем».
Что же ты сделал тогда, государь? Тогда, — продолжал Морозов, и голос его задрожал, и колокольцы затряслись на одежде, — тогда тебе показалось мало бесчестия на слуге твоем, и ты порешил опозорить его еще неслыханным, небывалым
позором! Тогда, — воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая
с места, — тогда ты, государь, боярина Морозова одел в шутовской кафтан и велел ему, спасшему Тулу и Москву, забавлять тебя вместе со скаредными твоими кромешниками!